Ольга Добровидова: “Распространение научного знания – это благо, от которого мы все выигрываем”
Ко Дню российской науки “Лаборатория научной журналистики” поговорила с научным журналистом Ольгой Добровидовой о том, без чего трудно представить научную журналистику сегодня и какие тенденции помогают ей развиваться.Как Вы пришли к научной журналистике?
На самом деле это случайное стечение обстоятельств. Я занималась журналистикой в школе как редактор газет и в университете как корреспондент. Потом я поступила в магистратуру на экономический факультет МГУ. Осенью 2009 года, когда эконом ещё находился в одном здании с ВМК — факультетом вычислительной математики и кибернетики. И в их части было объявление о том, что биофак проводит школу научной журналистики для всех желающих. У нас тогда как раз было окно между парами, и я пришла на первое занятие. В большой лекционной аудитории было много людей, и все обсуждали, кто с каких факультетов. В основном были биологи, почвоведы, химики, физики – создавалось ощущение, что я там лишняя, меня там не ждали; в общем-то, конечно, рады, но не ждали. И я стала ходить на занятия из принципа, чтобы показать, что экономика – это тоже наука.Там были самые разные преподаватели – на тот момент ведущие научные журналисты в России – и каждый давал какое-то задание: написать новость, взять интервью, сделать репортаж. В середине школы для тех, кто активно ходил и сдавал домашние задания, была экскурсия в РИА Новости. Её вел тогдашний руководитель редакции “Наука и технологии” Андрей Резниченко. Мы, конечно, ничего не поняли, просто потому, что не могли оценить то, как работает информационное агентство – мы об этом ничего не знали. Но на тот момент объединенная редакция новостей находилась в таком большом двухэтажном ньюсруме, где была бегущая строка вокруг стола, где сидят выпускающие редакторы – для человека, который хоть немного интересуется журналистикой, это был настоящий Диснейленд, будто ты находишься рядом с бьющимся сердцем новостей. Это произвело на меня сильное впечатление.
И через неделю редакция РИА Новостей прислала руководителям школы объявление о том, что ищут корреспондента, предпочтительно химика или биолога, на полный рабочий день. Я им написала: “Здравствуйте, я магистр экономики, учусь на дневном, но, может быть, вы все-таки рассмотрите мою кандидатуру, потому что мне это было бы очень интересно”. Мне никто не ответил. Я подумала, ничего, я хотя бы попыталась. А потом выяснилось, что им написали примерно 20 человек из нашей школы научной журналистики, и Илья Ферапонтов – один из корреспондентов – последовательно всех проверял просто, и до меня очередь дошла только в январе 2010 года. Я сделала тестовое задание, сходила на собеседование и вышла на стажировку. Примерно через две недели все уже поняли, что мне надо оставаться дальше что-то делать, потому что это у меня получается – так я встала на эту скользкую дорожку.
До весны 2014 года я работала в РИА Новости, потом на год уехала в Штаты по стипендиальной программе для научных журналистов, вернулась, работала на портале Чердак, N+1, какое-то время – в корпоративных коммуникациях, в университете, в Сколтехе (технологический университет – прим. ред.), в пиаре. То есть так или иначе, если не с научной журналистикой, то с научной коммуникацией в целом вся моя работа была связана все время.
“Любопытство – навык, который можно развивать”
В чем для вас заключается специфика научной журналистики, без чего она невозможна?
Со стороны индивидуального автора, просто журналиста, когда меня спрашивают о каких-то необходимых навыках, я обычно говорю, что нужно большое количество любопытства, потому что оно препятствует профессиональному выгоранию, позволяет искать истории там, где их не ищет кто-то другой, и справляться просто с бесконечным потоком нового. В научной журналистике мы хоть и используем одно слово “наука” для обозначения предмета нашего интереса, на самом деле это очень разнообразная сфера. Если вы достаточно широко смотрите, то это и охрана окружающей среды, и космос, и технологии, и медицина, понятно, естественные, гуманитарные, общественные науки. То есть спектр действительно очень большой, и справляться просто даже психологически с таким потоком информации без любопытства, если тебе это искренне неинтересно, тяжело. Но любопытство — это как мышца, а не какое-то присущее по природе свойство человека; это навык, который можно развивать. И если целенаправленно это делать, то можно почувствовать в себе тягу к новому.Ещё важно упорство, потому что, честно говоря, профессия научного журналиста и журналиста в принципе – это, по соотношению затрат и результата, к сожалению, не самая благодарная профессия из тех, что есть. В научной журналистике всё ещё сложнее: ты можешь потратить несколько дней, чтобы проверить правдивость одного предложения. Огромное количество работы превращается в небольшую видимую часть айсберга.
А в целом научная журналистика, как отрасль журналистики, невозможна без сообщества. Всё упирается в кадры: очень большая добавленная стоимость у текстов, которые создает научный журналист, много труда в них приходится вкладывать. Кадры растут медленно, это длительный процесс. Поэтому мы, как сообщество, стараемся всегда как можно больше людей привлечь, дать попробовать хотя бы. Журналистов должно быть много, потому что только так можно найти на каждую очень-очень странную, узкую, экзотическую тему своего фрика, которому это нравится, который готов в этом участвовать, искать и разбираться. То есть количеством мы можем как бы охватить эту огромную сферу – если нас мало, то это тяжело.
Насколько сейчас в России развито сообщество научных журналистов?
Здесь мне, как человеку, который работает в Европейской федерации научной журналистики, есть с чем сравнивать. В России все еще достаточно небольшое сообщество просто по количеству, но очень живое и активное. Мы долго с ним работали через АКСОН (Ассоциация коммуникаторов в сфере образования и науки – прим. ред.). Мне кажется, то, что получилось сделать – это вполне достойно, на уровне других стран. И лучше моего какого-то субъективного мнения это подтверждают результаты конкурса “Европейский научный журналист года”. Это показывает, что мы не только внутри себя, в собственном соку как-то можем вариться и что-то делать. Если мы выходим на международную арену к иностранным коллегам, значит, там нам тоже есть, что показать.“Мы все больше и больше фрилансеры, а это явная конкуренция друг с другом и борьба личных брендов”
Важна ли личность автора в научной журналистике, это цепляет аудиторию?
Внутри материалов присутствие автора все еще довольно незримо – то есть он чаще остается за кадром, несмотря на то, что повествование от первого лица – это опробованный и хорошо зарекомендовавший себя прием в текстах.Но за то время, которое я работаю в журналистике, изменились ожидания от того, что автор делает для продвижения самого себя или так называемого личного бренда журналиста. В 2010 году об этом особо никто не думал: не было такого ощущения, что ты должен ходить везде, рассказывать про свои тексты, постить ссылки в соцсетях всюду. Сейчас от тебя этого по-настоящему ждут. Частично это связано с тем, что во всем мире количество постоянных рабочих мест для журналистов уменьшается, в том числе и для научных. Мы все больше и больше фрилансеры, а это явная конкуренция друг с другом и борьба личных брендов.
Например, Эд Йонг – Пулитцеровский лауреат из The Atlantic, который получил премию за ковидные свои статьи – это, без преувеличения, один из самых известных научных журналистов сейчас в мире. Про каждый свой текст он пишет огромный тред в Твиттере, где в том числе будто показывает бэкстейдж: как он работал с этими источниками, о чем он думал. Я думаю, такая прозрачность процесса, когда читатели видят, как журналист принимает те или иные решения, помогает чувствовать связь с конкретным автором, а не с медиа.
“Мы отвечаем на какие-то запросы читателей: как прямо сформулированные, так и те, о которых они сами еще не догадываются, но которые полезно было бы знать”
С помощью каких методов и подходов в научной журналистике можно сейчас популяризовать науку в целом?
Я думаю, нам нужно больше внимания уделять техникам объяснения, как рассказывать читателям. Есть даже такой подход – explanatory journalism – объяснительная журналистика. Хотя некоторые мои коллеги считают, что вся журналистика – объяснительная: если из ваших материалов ничего не понятно, значит, вы как-то плохо работу свою делаете. То есть не нужна какая-то особая объяснительная журналистика, но, тем не менее, есть такая идеология, которая предполагает, что ты не можешь оставлять читателя один на один просто с фактами, а должен достаточно полно и точно их осветить. Если ты говоришь “Ну, а теперь, уважаемый читатель, разбирайся как-нибудь сам, делай из этого выводы, какие хочешь”, то это отказ от ответственности в этой ситуации.Мне кажется, нам было бы полезно всем подумать, как мы объясняем вообще, что происходит. Потому что это и нам тоже бы помогло, а не только аудитории. Да, мы отвечаем на какие-то запросы читателей: как прямо сформулированные, так и те, о которых они сами еще не догадываются, но которые полезно было бы знать. И, как сообщество, мы, возможно, консервативно подходим к объяснению. То есть считается, что лучше, если читатель не поймет, – он постесняется спросить и останется с этим вопросом, и это как бы будет незаметно. А если ты пытаешься упростить, пытаешься объяснить лучше, ты можешь сделать ошибку, и это будет заметно. Может быть, тут какой-то такой расчет есть.
Кто должен заниматься популяризацией науки, кроме научных журналистов?
Я бы сказала, что научные журналисты все-таки занимаются, прежде всего, научной журналистикой. Популяризация – это немного другая часть научной коммуникации. Журналистика – это не пропаганда научного знания, это в том числе и критическое отношение к науке как к отрасли. Все то же самое, что делают, например, политические или экономические журналисты, научные должны применительно к науке.Но, конечно, какая-то часть нашей работы – это такая традиционная популяризация, просто донесение информации о новых результатах, каких-то лучших практиках. Кто этим должен заниматься? Наверное, по должностной инструкции, какие-то популяризаторы должны, или ученые. Но вопрос в том, насколько это должна быть жесткая, формальная обязанность, а насколько – просто ощущение, понимание собственной миссии. А так, все, у кого есть какой-то доступ к аудитории с запросом на это, могут заниматься популяризацией. В подавляющем большинстве случаев, распространение научного знания — это благо, от которого мы все выигрываем. Поэтому популяризаторов нужно так же много, как и журналистов.
Интервью: Ксения Беркутов, Марина Бенедиктова
Фото: из личного архива Ольги Добровидовой